Дорогу до нового места жительства я почему то не помню совсем. Приехали мы вечером, на закате солнца, грузовик остановился около деревянного здания местной школы. Детей сильно укачало за дорогу, хотелось спать. Разгружались уже в темноте, своё жалкое имущество разместили между школьными партами. Мама сообразила кое-какие постели на полу и мы заснули «как убитые».
Проснулся я рано, на дворе громко разговаривали родители и, как мне показалось, периодически раздавались оглушительные взрывы. Ничего не соображая, мы с Юрой выскочили на улицу. Взоры отца с матерью были направлены на северо-запад, откуда доносились взрывы и наблюдалась типичная картина работы зенитных пушек, по крайней мере, так это выглядело в кино. Над пригорками за посёлком, на расстоянии примерно в 1,5 – 2 километра, в синем безоблачном небе периодически возникали маленькие аккуратные белые облачка, затем доносился довольно ощутимый звук взрыва. Мама уже «выла в голос», она пережила оккупацию и говорила, что это стреляют пушки. Стало жутковато, надо отметить, что этот период времени отличался нагнетанием обстановки на международной арене, активно развивалась политика холодной войны, взрослые постоянно говорили о ядерном оружии, все знали о первых испытаниях атомной бомбы в Тоцких лагерях, которые были расположены весьма и весьма недалеко, поэтому тревога родителей была полностью обоснована и невольно передалась нам. Юра заплакал, до конца не понимая, что к чему, я же, как более взрослый, сдерживался, однако был сильно обеспокоен. И только вышедшие на шум соседи рассказали нам, что это взрывают камни. В течении недели «бурильщики», так называли рабочих по добыче бутового камня, закладывали взрывчатку, затем, почему-то рано утром, подрывали её. При этом взлетали огромные камни и, естественно, раздавались взрывы. Камень затем увозили на грузовых автомобилях в Оренбург (тогда г. Чкаловск) и использовали при строительстве. Родители успокоились и, собрав щепки и мусор по неогороженному и довольно захламлённому дворику школы, начали на таганке «соображать завтрак».
Оглядевшись я понял, что новое место жительства по размерам значительно уступает Иртеку. Посёлок представлял из себя две, расположенные под прямым углом, довольно широкие улицы, заполненные довольно примитивными, в общей сложности не более двадцатью пятью - тридцатью подобиями, в основном глинобитных, жилищ. Шатровых крыш над землянками, за исключением двух – трёх домов, не было, крыши также были помазаны глиной. Посреди каждого двора стояла примитивная печка с высокой трубой и вмазанным глиной чугунным, котлом, довольно значительных размеров. С утра эти печи дымились, вокруг них суетились хозяйки и дети, шёл процесс приготовления завтрака. В летнее время на таких печах, используя в качестве топлива кизяк, варили еду. Если летом топить печь в доме, то, не то что спать, вообще находится там было бы невозможно из-за жары.
Посёлок имел несколько названий. Официально это было первое отделение Ташлинского района, чаще всего называли его первой фермой, видимо из-за наличия значительного поголовья крупного рогатого скота. На отделении было большое молочное стадо и даже была налажена первичная переработка молока, мы ходили на молоканку, где работал большой промышленный сепаратор. Обрат молока отвозили в телятник, а сливки на центральную усадьбу совхоза. Была и свиноферма, телятник. Возделывались зерновые и, модная в то время, кукуруза, из которой готовили силос для корма скота. Силос из кукурузы я впервые увидел зимой. Мы ходили на гору на лыжах, и около коровников я почувствовал необычный, на мой взгляд, очень вкусный, запах. Скотники вывозили силос из ямы и заносили в коровник. Я не мог совладать с собой и попробовал силос, на вкус он оказался далеко не тем, чем представлялся по запаху.
Ещё посёлок называли хутор Локтев, видимо когда то здесь действительно был хутор, наверное, во времена Столыпинских реформ. Потомки Локтевых жили в самом лучшем доме посёлка. Это был каменный, не очень старый дом под руберроидной крышей. У них единственных в посёлке в доме были крашеные полы. Локтевы жили зажиточно, отец работал садовником. Сам сад располагался довольно далеко от посёлка, и я ни разу там не был. Продукцию этого сада, по мере созревания, отправляли на центральное отделение совхоза. Пробовали яблоки мы один только раз, отец привёз за пазухой, говорил, что наворовал; так просто, даже за деньги, яблок не давали, руководство отделения строго следило за этим. Ещё говорили, что в саду растёт необычайно вкусная ягода «виктория», что это такое я тогда не знал. Оказывается, что это садовая земляника, со вкусом которой я впервые познакомился взрослым, когда купил дачу уже в Уральске. Со мной учился сын Локтева, имя его уже не помню. Мальчишка был очень практичным, хозяйственным, в детском возрасте уже много умел и знал, однако вёл себя довольно заносчиво, запросто мог украсть или просто отобрать что - либо, не скрывал пренебрежительного отношения к бедноте, которая представляла основную часть посёлка. Мать работала по дому и помогала отцу в саду, в совхозе это было позволительно, в отличии от колхоза в Иртеке, где мы жили раньше. В колхозе все женщины были обязаны работать, а уклонение от работы рассматривалось как преступление, я даже помню случай, когда выездной суд судил одну домохозяйку за тунеядство, она за год не выработала определённое число трудодней. Но, несмотря на явное несоответствие полученных от работы в колхозе доходов затраченному, порой непосильному, труду, сильно в колхозе от работы не уклонялись. Платили в колхозе только по итогам года, в основном натуроплатой, денег не давали. На полученное зерно и сено год прожить было невозможно, поэтому все приворовывали, причём, если человек активно работал, то воровать было сподручней, ежедневно и понемножку, да и все колхозники, включая его руководство, смотрели на это «сквозь пальцы». Если же воровали явные лодыри и бездельники, то это жестоко преследовалось, причём первоначально инициатива преследований исходила, как правило, от рядовых колхозников, чаще всего соседей, которые сразу же «закладывали» зарвавшихся «несунов».
Посёлок располагался в долине с севера и запада окаймлённой возвышенностями, представляющими последнюю, южную границу Уральского хребта. Возвышенности в своей основе имели скальную основу, поверх которой было нагромождение камней, покрытых нетолстым слоем земли. Здесь добывали строительный камень бут. На вершинах этих, если можно так назвать, гор мы неоднократно находили «чёртовы пальцы». Они представляли собой различной величины полупрозрачные конусы, довольно правильной формы и являлись результатом плавления песка, когда по вершине горы ударяла молния. С этих гор мы катались на лыжах зимой. На поверхность возвышенностей пробивались многочисленные родники, стекавшие тонкими и незамерзающими зимой, ручейками в долину. Надо сказать, что местность была исключительно родниковая. В посёлке было два родника, по обеим его сторонам. Родники были облагорожены, выложены камнем, оборудованы трубой, из которой текла холодная в любое время года и исключительно вкусная вода, такой воды я нигде больше не пробовал.
Около посёлка располагался пруд довольно значительных размеров, образовавшийся после строительства плотины, перегораживающей русла нескольких ручейков. Весной плотину прорывало, и её восстанавливали с помощью подручных материалов. Чаще всего для этого использовался навоз с рядом расположенной фермы, отчего вода в этом пруде была постоянно желтовато-коричневая. Естественно, что рыба водиться здесь не могла, однако такое состояние пруда не мешало нам в нём купаться летом с утра до вечера, и вскоре я научился плавать. Предварительно, правда, я чуть не утонул. Вечером мы с Юрой и отцом купались. Юра был совсем маленький и барахтался рядом с берегом, я же, отойдя немного в сторону, потихоньку стал заходить в воду поглубже, двигаясь под некоторым углом к береговой линии. Возвращаться на берег я решил напрямую напрямую, где оказалось значительно глубже и я стал тонуть. Громко закричать я боялся, т.к. предполагал реакцию отца, по всякому его беспокоящему поводу он начинал кричать, нервничать, как правило всё кончалось рукоприкладством. Положение усугублялось тем, что отец в это время намылил голову и меня наблюдать не мог. Как бы то не было, отец всё таки обнаружил мою беспомощность и вытащил меня. Сознание я не терял, но воды из меня вылилось много и я долго не мог прийти в себя. Случай хорошо запомнился и с тех пор я инстинктивно возвращаюсь всегда по той дороге, по которой пришёл ранее, как в воде, так и на суше.
Вообще, природа была скучновата и, конечно, сильно уступала тем местам, где мы жили раньше, и где степь значительно облагораживала пойма Урала. У подножия возвышенностей и по берегам родниковых ручьёв, в долине росли немногочисленные деревья. Лесу было мало, в основном это была осина, а в низких и сырых местах ольха. Невдалеке от посёлка был, так называемый, «Черёмухов лесок». Черёмухи было много, в первый год мы с отцом за один раз набрали два полных ведра. Деревья были довольно высокие и, с целью повышения производительности сбора, отец залазил на дерево, рубил ветки и сбрасывал их на землю, здесь мы их и обдирали. Способ конечно варварский, но потом я убедился в том, что все местные жители собирали черёмуху именно так, черёмухи от этого меньше не становилось.
По дороге на центральную усадьбу был не менее привлекательный «Вишнёвый лесок», в котором росла дикая вишня. На первый взгляд это была обыкновенная долинка, покрытая густыми зарослями чилиги. Кусты дикой вишни не вырастали здесь выше пояса. Сама вишня была не очень крупной, с большой косточкой, сильно кислой, но необыкновенно душистой. Конечно вишни было немного, сказывалось полное отсутствие каких либо других фруктов и близкое расположение нашего посёлка и центральной усадьбы ( располагался лесок примерно на половине дороге к центральной усадьбе совхоза) и многочисленные незнакомые пацаны на велосипедах буквально не давали плодам дозреть. Однако мы набирали небольшой бидончик и мама варила варенье. С сахаром было плохо, поэтому варенье получалось ещё кислее, чем сама ягода, но от него пахло чем-то экзотическим, мама плакала, видимо вспоминая свой сад на Украине.
К северу от посёлка, на расстоянии полутора-двух километров, располагалась довольно глубокая балка, поросшая более экзотическими деревьями, там, например, росла берёза, а на самой глубине были ландыши. Здесь же я увидел костянику, больше нигде я её не встречал. Ягода по вкусу напоминала ежевику, однако была рубинового цвета и состояла не из множества, как у ежевики или малины, а из трёх-четырёх довольно крупных ягодок вместе.
Один из видов медвежьей дудки, который здесь произрастал, назывался «бобровка». Она имела небольшой и вполне съедобный корешок. Говорили, что в «голодные годы» и во время войны она многим спасла жизнь.
Весной вся степь вокруг посёлка покрывалась тюльпанами. Это были довольно крупные цветы, практически такие же, как мы потом выращивали на даче в Уральске. Тюльпаны здесь тоже собирали вёдрами, в неимоверных количествах, но использовали только луковицу тюльпана для еды, эстетическая сторона при этом никакой роли не играла, цветы даже не несли домой.
Огородов, как таковых, в посёлке было мало. Наиболее практичные и зажиточные хозяева разбивали грядки около дома, сажали морковку, капусту, редьку. От холодной родниковой воды помидоры практически не вызревали. Впервые и в последний раз я здесь увидел и попробовал брюкву, не найдя в ней ничего особенного.
Вокруг пруда жители сажали картошку, картошки сажали много и она здесь хорошо родила. Поливать её не было необходимости, место было низкое и довольно сырое, единственное неудобство заключалось в том, что здесь, как нигде, сильно росли сорняки, картошку приходилось полоть едва-ли не каждую неделю.
Рыбы в посёлке не знали. Только однажды летом приехал один мужик на повозке и торговал карасями, наловленными, видимо, где то довольно далеко, местные жители рыбачить не ездили, а около посёлка рыбных мест не было.
На зиму в каждой семье резали какой либо скот. Наиболее бедные обходились овцами, в зажиточных семьях резали тёлку или корову, казахи, а их было несколько семей, резали лошадь, наш отец осенью купил по дешёвке огромного козла, присоленное мясо которого мама варила на примусе всю зиму и даже в начале лета. При этом стоял такой запах, что беременная мама вынести его не могла, убегала из дому, а отец, имевший с войны притуплённое обоняние, доваривал бесбармак сам. Холодильников тогда не было, поэтому мясо слегки присаливали и складывали в ящики или лари в прохладном месте, чаще всего в сенях или амбарах и ели его до весны. По-казахски такое мясо называется «согым». После длительного хранения, при приготовлении, такое мясо весьма специфически пахнет, но необычайно вкусно, если его поварить подольше, несколько часов. Весной, с наступлением тепла, оставшееся от зимы мясо вывешивают на улицу для проветривания. Под лучами весеннего солнца жирное, солёное мясо подсыхает, необычайно вкусно пахнет и хочется его попробовать даже сырым, что мы и делали, мясо напоминало по вкусу вяленую рыбу.
Надо сказать, что изобилия продуктов в посёлке не было. Местный магазин, как и все магазины аналогичных населённых пунктов, был этаким «универсамом», в котором наряду с банками рыбных консервов, продавали гвозди, керосин и т.п. В каждом таком магазине, на самом видном месте висел хомут, который никто никогда не покупал из-за его цены, несоизмеримой с доходами потенциальных покупателей. Наш магазин исключением не был. К нему выстраивалась очередь ближе к обеду, когда с центальной усадьбы, где была совхозная пекарня, на повозке с синей фанерной будкой, привозили хлеб. Хлеб в посёлке почему-то не пекли, а привозного едва хватало. После распродажи хлеба магазин закрывался и купить что-либо можно было, только вызвав продавщицу из дома. Зимой в магазине продавали водку и вино, на лето, по распоряжению директора совхоза, продажа спиртного формально прекращалась, хотя его легко было приобрести у той же продавщице на дому. Завозили некоторые дефицитные товары под большие праздники, 7 ноября, 1 мая, под Новый Год. Очереди при этом выстраивались с вечера. Давали дефицит только по, так называемым, «книжкам». Обладателем таких книжек можно было стать только после вступления в потребительское общество, при этом выплачивались символические паевые взносы. На книжку давали по 200г. карамелек или подушечек, самых распространённых в то время конфет, по 0,5кг. сахара, по метру ситца и т.п. Однажды меня заставили стоять в очереди в ночь под новый год, я сильно простыл и заболел.
Большая часть товаров в магазине спросом не пользовалась, однако среди них попадались такие товары, которые в других условиях попадали под характеристику особого дефицита. В частности, в магазине, в больших количествах, длительное время хранилась треска печени, в огромных, полуторалитровых консервных банках. Местные жители и не предполагали, что это большая редкость. Иногда, когда совсем нечего было есть, мама покупала такую банку. Мы с некоторым отвращением, поскольку консерва припахивала рыбьим жиром, ели понемногу с хлебом, отец тоже не находил в этой еде ничего особенного, мама могла за один раз съесть всю банку. В голодные Брежневские времена перед, так называемой перестройкой, моя супруга, за большие деньги, где-то раздобыла несколько крошечных банок таких консервов. Попробовав деликатес, я долго вспоминал и вспомнил большие консервные банки, покрытые толстым слоем жёлтой, антикоррозийной смазки, с криво приклеенными чёрно-белыми этикетками, на которых была изображена зубастая треска, сильно напоминающая нашего судака. Был сильно удивлён такому изобилию и наш старший брат Володя, который приезжал ненадолго к нам на каникулы из Москвы.
Однажды один из пастухов, казах по национальности, забил кнутом барсука. Такой зверь для этих мест тоже характерным не был, об этом я сужу по поведению всех жителей посёлка, которые практически все, с малыми детьми, приходили пробовать бесбармак из добытого зверя. Отец тоже нас водил, еду подавали на большом блюде, ничего особенного я не заметил, помню только, что мясо было очень жёсткое.
Весной добывали здесь сусликов. Сусликов выливали талой водой. Отдельные «охотники» из числа древних стариков и детей, за весенний сезон сдавали до тысячи шкурок суслика луговика. Шкурка первого сорта стоила 1 руб. 20 коп., третьего сорта – 60 коп. (в рублях до 1961г.). Я тоже пристрастился к этому делу. До таких объёмов, конечно, не доходило, но ловил довольно много. Шкурки снимали, затем распинали на фанерках и досках, высушенные шкурки сдавали заготовителю. Деньгами, как правило, такие сделки не подкреплялись, можно было выбирать из товаров, которые возили заготовители в специальных сундучках. Это были всевозможные гребешки и расчёски, нитки «мулине», иголки, нитки, рыболовные крючки, которые здесь были без надобности, но, тем не менее, по старой памяти, я их брал.
В бедных семьях, которых здесь было немало, мясо сусликов ели. Я тоже пробовал, не из-за голода, а исключительно из любопытства, тем более, что приготовление сусликов сопровождалось неким ритуалом. Как правило, за сусликами дети ходили группами по 4 – 5 человек. Выливали сусликов у подножия возвышенностей, о которых я упоминал ранее и на их склонах. Набирали ведром талой воды из многочисленных луж и лили в свежие цилиндрические норки. Суслик вылезал с закрытыми глазами, его хватали за шею и профессионально, с зверским выражение лица, били об землю. Отец с фронта привёз обыкновенный алюминиевый солдатский котелок, который я брал с собой «на охоту». В котелок вмещалось 6 крупных сусликов. После съёма шкурок, тушки сусликов свежевали, почему то отрезали головы, укладывали тушки в котелок и залив родниковой водой, ставили на костёр, разложенный громадной каменной плите, выступающей из земли. Закипающую «сурпу» солили, а к концу приготовления в котелок добавляли луговой весенний зелёный лук, который в это время года здесь рос в изобилии. Стоял такой аромат, что отказаться было невозможно, вода полностью выкипала, мясо тушилось в собственном соку, было очень вкусно, хотя вытапливалось очень много жира, что придавало блюду некоторую приторность. Местные жители говорили, что жир сусликов очень эффективен при лечении туберкулёза.
Здесь же на склонах возвышенностей мы видели неизвестных нам зверьков, шкурки которые летом были покрыты белыми и чёрными пятнами. Они жили в аналогичных норках, однако были хищниками, так как вокруг норы обычно находилось несколько тушек задушенных сусликов. Попытки вылить этих зверьков, либо как то поймать, были безрезультатны, они были очень агрессивны и свирепы, руками схватить их было боязно, они даже выпрыгивали из норы, с явно агрессивными целями делали выпады в нашу сторону. Хорьков я видел раньше, они были желтовато – коричневого цвета, а не пятнистые, как эти. Будучи уже взрослым, я думаю, что это были либо горностаи в летней окраске, либо ласки, ни тех, ни других я никогда не видел до настоящего времени.
Из-за недостатка леса, дома топили исключительно кизяком. Кизяк делали двумя способами. По одному из них, весной кучу навоза, накопившегося за зиму, раскидывали вилами по окружности, в результате чего образовывался круг диаметром 10-15 метров и толщиной сантиметров 25-30. Затем раскиданный навоз прессовали специальным катком, который таскала лошадь или пара быков. Каток был тяжёлый, каменный, ребристый, думаю, что раньше такими катками молотили снопы хлеба на току. После выдержки в один - два дня, навоз рубили специальным широким, напоминающим старинную секиру, топором, изготовленным из целого лемеха плуга. Работа была физически чрезвычайно тяжёлая. Порубленные кизяки сушили, сначала в маленьких кучках, затем переносили и формировали большие кучи, которые потом, если зимой кизяк негде было хранить под крышей, обмазывали свежим коровьим навозом с вершины и до основания в несколько слоёв, что не позволяло кизяку промокнуть и он хранился сухим всю зиму. Данный способ заготовки кизяка предполагал наличие в семье здорового и сравнительно не занятого на работе мужчины.
По второму способу заготавливали кизяк женщины, и даже дети. Этот способ заключался в том, что с навозной кучи, понемногу, бралась порция навоза, размачивалась в воде, формировалась в станке, с помощью которого делают кирпич, или саман, либо просто в тазике или крупной чашке, затем спрессованный навоз выкладывался на дворе и сушился, после чего складывался в аналогичные кучи. Кирпичи навоза по этому способу получались более аккуратные и даже красивые. Особенно после того, как из них складывали высокие кучи, напоминавшие старинные башни и замки. Зимой, по мере выемки кизяка, пустые остовы служили укрытием в наших незамысловатых играх.
С устройством быта на новом месте жительства у нас сразу возникли проблемы. В помещении, где мы сразу поселились, ни жить, ни учиться было нельзя, настолько оно обветшало. Когда отец нанимался на работу, говорили, что в течении лета будет построена новая школа, где предполагалось помещение для проживания учителей. Однако школу, как у нас заведено, летом не построили, а нам предложили жить в одной освободившейся землянке.
Наше новое жильё располагалось на другом конце посёлка, в низине, около родника и представляло собой довольно неказистое саманное строение с крышей, помазанной глиной. Деревянных полов не было, полы тоже мазали глиной со свежим конским навозом, для крепости. Зато за водой было ходить совсем не далеко, рядом был родник, огороженный бетонным кольцом, из котого торчала труба с вытекающей постоянно холодной, прозрачной и необычайно вкусной, водой. Строение нашего нового жилища было достаточно тёплым, но чрезвычайно сырым зимой.
Зима с 56 на 57 год была необычайно снежной, с осени лёг снег, задули сильные бураны, нашу низенькую землянку заносило с крышей, из-за её месторасположения в низине и недостаточной высоты. В первый раз, когда это случилось, родители не знали что делать. Однако соседи откопали нас. Затем отец уже справлялся сам, проделав подобие лаза в крыше сеней, из которого, по лестнице, мы выходили на крышу. Дорога была на уровне нашей избы, а электрические провода висели настолько низко, что это было небезопасно, однажды на дороге, напротив нашего дома, от свисающего провода, погибла мимо проезжающая лошадь, запряжённая в сани. По этой причине мама боялась выпускать нас на улицу. После очередной пурги, перед уроками, отец вылезал на крышу и очищал снег вокруг печной трубы, иначе печь было очень трудно затопить, тяги не было, весь дым выходил из печи в комнату и огонь в печи заливало талой водой, по окончании уроков, он до самой ночи чистил дорожку к входной двери, которая вскоре превратилась в довольно глубокий тоннель. Когда стало очевидным, что это бесполезно, пурга забивала снегом нашу траншею сразу же после её начала, отец где-то раздобыл несколько фанерных ящиков из под чая и перекрыл нашу глубокую тропу крышей, которую вскоре замело и необходимость в трудоёмкой, приктически ежедневной, очистке снега, отпала сама по себе. С дороги наше сооружение имело значительный уклон и отец вынужден был вырубить примитивные ступеньки. Сначала, в абсолютной темноте идти домой было несколько жутковато, потом привыкли. По мере эксплуатации, от уплотнения и пролитой воды, которую мы носили от родника, ступеньки сильно обледенели, идти по ним было довольно рискованно, можно было упасть. Мы, конечно, падали и с сильным разгоном и, вышибая ветхую дверь ногами, влетали в сени. Нам было весело, а мама постоянно плакала и ругала отца.
К весне отец стал задумываться, если всё оставить по старому, то наше жильё обязательно зальёт талой водой и наша ветхая землянка может прекратить своё существование. К концу марта он целыми ночами откидывал снег от стен, однако это был «Сизифов труд», объём предстоящих работ был несоизмерим с нашими физическими возможностями, нашему жилью грозило затопление, по мере таяния снега, этот факт стал очевидным. Отец ходил к заведующему отделением, некоему Кравченко, который помочь на смог, да, наверное, и не хотел. Съездил отец и к директору совхоза на центральное отделение, результат был аналогичный. По совету односельчан, мы самовольно перебазировались в одну из комнат местного клуба. Руководство совхоза самоуправство, естественно, обнаружило, но ни каких мер в связи с этим не предприняло, острота ситуации была очевидной даже для командования и с апреля месяца мы жили в сухом и довольно тёплом помещении, да ещё на правах «местных жителей» бесплатно могли смотреть кино, которое в клубе показывали еженедельно.
Как и предполагалось, весной наше прежнее жильё «почило в бозе», на его месте мы наблюдали огромную лужу, посреди которой была куча земли с торчащей посредине печью, вокруг плавали фанерки от перекрытия зимнего лаза. Вскоре, по рассказам знакомых, мы узнали, что зима была снежной во всей округе, по количеству выпавшего снега её сравнивали с зимой 42 года, когда разлившийся Урал значительно изменил окружающий ландшафт, образовав новые протоки и озёра в своей пойме. Соответственно по месту нашего прежнего проживания в Иртеке, тоже было сильное наводнение. Весной, вышедший из берегов Урал, затопил посёлок с крышами, было даже объявлено чрезвычайное положение, жителей спасали прибывшие солдаты, многие впервые увидели плавающие бронетранспортёры и потом все долго обсуждали это событие.
За два года, которые мы прожили в этом посёлке, это было не последнее наше «пристанище», прожив лето в клубе, поздней осенью, мы перебрались в новый дом. Его всё-таки построили, как было и запланировано ранее, но с опозданием на один год. В доме действительно по проекту предполагалось жильё для семьи учителей. Это был добротный саманный дом с шатровой крышей, покрытой руберроидом. Дом был разделён на две, довольно приличные по размерам, комнаты с большой прихожей. Печь была одна, топка её располагалась в прихожей, стояла печь посредине дома и одновременно обогревала и школьный класс и нашу, так называемую, квартиру. Зимой дом был очень тёплым, кизяк для топки школы заготавливали летом всем посёлком, заготовили его с избытком и зимой не жалели. Около новой школы отец разбил, так называемый, садик. Каждый ученик, а их было десятка полтора, посадил своё дерево. Надо отметить, что в посёлке никаких насаждений не было. Саженцы отец раздобыл «по большому блату» в Панкином саду. Это были метровые клёны, довольно редкое для этих мест, видимо завезённое специально для озеленения, дерево. Весной мы поливали свои деревца, пока они не принялись, выпустив по 2 – 3 листочка. Для нас это было настоящее чудо. В последствии, когда мы жили уже в Бурлине, заезжающий к нам знакомый рассказывал, что садик, на удивление всем жителям, разросся, закрыл полностью всю школу и выглядит до настоящего времени некоей экзотикой на фоне убожества остальных жилищ.
Организация учебного процесса здесь тоже отличалась некоторой оригинальностью. Дело в том, что жителей в посёлке было мало, школа была начальной, первых четыре класса. Однако и на каждый класс учеников было недостаточно, поэтому с утра учились одновременно 1 и 3 классы, а затем, после обеда, 2 и 3 классы. В классной комнате было 2 ряда парт, каждый ряд занимал один класс. Один преподаватель в течении урока, поочерёдно давал материал то одному, то другому классу. Надо было обладать достаточно большими способностями, чтобы в одно и тоже время сосредоточить внимание учеников на совершенно разных понятиях. Однако и у отца и у матери по этому вопросу был большой опыт и дети, которые имели элементарные способности и некоторые зачатки чувства ответственности и желания учиться, от этого не страдали. Последующая учёба в районной Бурлинской средней школе подтвердила этот постулат, недостатков в своих знаниях я не замечал, как этого не замечали и мои новые преподаватели, учился я всегда только на отлично. Более того, параллельное восприятие материала, который преподавался старшему классу, откладывалось в подсознании и учёба в 3 и 4 классе была значительно облегчена тем, что с изучаемым материалом ты уже косвенно встречался ранее и было необходимо только осознать и закрепить его. Жили мы здесь 2 года, я закончил третий класс, учил меня во 2 и 3 классе отец, так что своему начальному образованию я обязан своим родителям, мама в Иртеке учила меня в 1 классе. |
